Хорошая добрая статья 2006-ого, писал Медынский.
К столетию со дня рождения Р.Л. Кармена
читать дальше
1936-й год. Маленький зал какого-то московского кинотеатра, перед началом сеанса, как обычно, киножурнал. Что за фильм? Какой кинотеатр? С кем из ребят мы пошли в кино? Ничего не помню, но и сейчас ясно вижу титр, который мелькнул на экране после сюжета об испанских событиях: оператор — орденоносец Роман Кармен.
Почему запомнилось? Наверное, потому, что человек, побывавший в Испании и снявший кадры самой настоящей войны, был для нас — тогдашних школьников, как сказали бы теперь, заправским суперменом!
Такой помнится мне первая встреча с Карменом.
А потом была вторая. 1941 год и война не в Испании, а в России. Фронтовой кинохроникер Кармен взглянул на меня со снимка, который я — фотолаборант газеты «Красная звезда» печатал и проявлял для кого-то из фоторепортеров. Срочно! Для показа редактору! Битва шла под Москвой, и это были первые свидетельства нашей будущей Победы. Разбитая немецкая техника. Разрушенные сгоревшие дома. Пленные гитлеровцы. Пехота к бою! Названия деревень, написанные чужими буквами и сброшенные в снег. Танки, идущие в атаку… Поздно ночью кипу готовых отпечатков отнесли генералу Ортенбергу, и я мог спокойно, с сознанием выполненного долга уходить домой. Но я еще раз заложил в увеличитель одну из пленок и уже не спеша нашел кадр, который мелькнул передо мной во время работы. На негативе были изображены два человека, один из них — военный корреспондент «Звездочки» Константин Симонов. Его стихотворение «Жди меня и я вернусь» узнала вся страна, его очерки в родной «Звездочке» были такими замечательными, а стихи в сборнике «С тобой и без тебя», обращенные к любимой всеми актрисе Серовой были такими… в общем, я не мог не сделать еще один снимок, просто так, для себя!
Я проявлял отпечаток, и из ванночки с раствором на меня все яснее и яснее смотрели двое: поэт Симонов и какой-то офицер в белом армейском полушубке с кинокамерой в руках. Они стояли на окраине разбитого, опаленного войной городка. Оба улыбались, потому что было наше наступление, городок снова стал советским, и оба были живы и молоды. Это я теперь понимаю, как они были молоды — одному было 35, а другому и вовсе 25, а тогда оба они казались мне вполне пожилыми и умудренными опытом…
«Кто это?» — спросил я утром, указав на кинооператора. «Это ?! — отвечавший мне фотокорреспондент Сергей Лоскутов даже задохнулся от негодования. — Да это же Ромка Кармен!!!»
Шеф с оператором. Съемки фильма «Покорители моря». 1958 г.
С маленького отпечатка мне весело улыбался легендарный Кармен, и в руках у него была его легендарная камера. Если бы мне тогда сказали, что эту самую камеру через 9 лет я буду чистить, готовить к съемке и, услышав — «Сережа, камеру!», передавать ее Роману Лазаревичу, я бы ни за что не поверил! А если бы добавили, что я и сам буду снимать кадры именно этой «Аймо», я бы умер от счастья!
Но я не умер, только уютная фотолаборатория вдруг оказалась такой тесной и какой-то уж чересчур благополучной. И окончилась вторая встреча с Карменом тем, что когда в нашу редакцию приехал из армейской газеты 57-й армии бравый майор, я сказал ему: «Товарищ гвардии майор, возьмите меня с собой!». Майор внял моим мольбам, мы оформили какую-то липовую бумажку, и он увез меня куда-то под Харьков, который был еще в руках немцев.
Сейчас вспоминаю все это и точно знаю, что стронул меня — белобилетника из-за слабого зрения — и властно послал куда-то в неведомое, откуда я имел право писать «Жди меня и я вернусь», не только Симонов, но и фронтовой кинооператор Роман Кармен, хотя он не сказал мне ни единого слова. А потом, после войны, он же с той фотографии подсказал мне: «Попробуй поступить в институт кинематографии. Стань оператором!» Я попробовал и поступил. Не многие люди обладают талантом разбудить в человеке мечту и поддержать ее. У Романа Лазаревича такой дар был!
Своего «крестного отца» я увидел по-настоящему только во время третьей встречи, через пять лет после войны.
1950 год. Первые числа мая. Вот уже несколько дней, как наша группа окончила ВГИК, и мы приходим на работу в здание,известное тогда каждому кинематографисту: Лихов переулок, 6 — Центральная ордена Красного Знамени студия документальных фильмов ДСДФ. Мы все окончили операторский и режиссерский факультеты с отличием и удостоены звания ассистентов первой категории. Должности операторов и режиссеров где-то впереди, в неопределенном будущем. Через сколько лет это случится — один Бог знает. Для нас — только что пришедших на студию — она, будто ожившая лекция по истории документального кино.
Сам живой классик Дзига Вертов может встать рядом с тобой в столовой: «Кто последний? Я за вами», и за одним столиком есть скользкие макароны c холодной котлетой. А вот собирается на съемку оператор с орденом Красной Звезды на вполне мирном пиджаке. Помню, как читал в газете: «Оператор Борис Шер сбил фашистский самолет». Не из кинокамеры, конечно, просто отснял всю пленку и взялся за пулемет. Летел-то на месте стрелка-радиста. А вот идет Владимир Ешурин. Грудь в орденах. Знаю — «с неба, на землю, в бой». Прыгал с парашютом в тыл к немцам, к партизанам Югославии. Рядом с ним Владислав Микоша — вся оборона героического и многострадального Севастополя. Чудом остался жив, а потом входил в Севастополь, когда Манштейн проиграл битву за Крым. Среди других наград — орден Боевого Красного Знамени… Что ни человек — легенда!
И вдруг по лестнице между первым и вторым этажом мне навстречу идет седой, красивый человек — Кармен. Папа с мамой, хоть и были в юности членами партии эсэров, воспитали меня как полагается, и я почтительно сторонюсь, уступая ему дорогу, о чем, кстати, вовсе не догадались бы очень многие сегодняшние студенты ВГИКа. Но Кармен смотрит прямо на меня, и я решаю поздороваться, так как изучал его, знаю во ВГИКе все его фильмы:
— Здравствуйте, Роман Лазаревич!
— Здравствуйте, — отвечает Кармен и останавливается. — Ваша фамилия Медынский?
Это была не просто третья встреча с Карменом, это было чудо!!!
— Да, — растерянно подтверждаю я, — Медынский.
«Синефон» и творческие раздумья. Туркмения, 1950 г.
— А что вы скажете, если я предложу вам поработать в нашей группе ассистентом оператора Кармена? Ассистентом режиссера Кармена будет ваш товарищ по ВГИКу Вася Катанян. Будем снимать фильм «Советская Туркмения». Командировка долгая, месяцев на пять. Как вы относитесь к жаре?..
Он всегда предупреждал заранее: «Имейте в виду, будет трудно», «будет жарко», «это надолго», «придется потерпеть»… И в этих предостережениях было все: и внимание к окружающим — приготовиться! и проверка — а как отнесешься?! Это повторялось часто и пришлось внести ясность. В день рождения Романа Лазаревича (ему всего-навсего было 44!), который группа отмечала в знойном, разрушенном недавним землетрясением Ашхабаде, на двери его комнатки в нашей гостинице-бараке появилось стихотворенье:
Жизнь — река! Так повсеместно
Говорят поэты.
Ну а реки, как известно,
В берега одеты,
И когда полны однообразия
У реки у этой берега,
Жизнь тогда — не жизнь, а безобразие!
Жизнь тогда — совсем не дорога!
Ну а если берег изменяется -
То леса, то отмель, то обрыв,
Жизнь тогда течет и улыбается,
Ты тогда доволен тем, что жив!
И после этого лирического вступления мы с Васькой заявили коротко и категорично:
Мы любим перемены!
На то мы и Кармены!!!
Роман Лазаревич внимательно ознакомился с текстом, одобрительно кивнул и, очевидно, поверил нам. Больше не было ни предупреждающих высказываний, ни испытующих взглядов.
А в Туркмении, как и обещал Кармен, было палящее солнце, плюс сорок пять в тени, плотная духота ночей, несколько месяцев напряженного, изнуряющего труда. Но ни разу я не видел шефа измученным, вялым, раздраженным, или, что еще хуже, — злым. Конечно, он уставал. Он не мог не уставать. Но это никак не отражалось на его работоспособности, поведении, отношении к окружающим.
«Запишите в свою книжечку, Сережа: тому, кто любит раскисать и жаловаться, не стоит работать в документальном кино…»
Лето 1950-го. Ашхабад через год после страшного землетрясения. Развалины, времянки, строительные леса. Мы живем в одноэтажной гостинице-бараке, туалеты и рукомойники во дворе, и нельзя сказать, что питание налажено. Работа!
Шеф снимает репортаж. Туркмения, 1950 г.
Вечереет, и мы едем на съемку в театр. Ашхабадская киностудия выделила нам несколько приборов «КПЛ», огромных, на тяжелых чугунных штативах, которые уже установили и скоммутировали под руководством нашего Яши Левитина, впервые в жизни взятого «светить» самому Кармену.
— Сначала на базар! — говорит шоферу Кармен. Подъезжаем, шеф выпрыгивает из машины и исчезает в шумной толчее. «С чего это? — думаю я. — Ведь на съемку едем, а не домой». Шеф быстро возвращается с пакетом роскошного винограда. Когда мы входим в полутемный зал, из первого ряда партера нам навстречу поднимается усталый потный Яшка.
— Обедал? — спрашивает Кармен.
— Не успел, — виновато сознается Яша.
— Держи.
И пакет с виноградом переходит в Яшкины руки.
«Запишите в свою книжечку, Сережа, — режиссер и оператор должны думать не только о творческих проблемах!»
Внимателен ли был к людям вечно занятый делами Кармен? Да! Но только тогда, когда он видел, что человек полностью отдает себя работе. А допустил послабление, пожалел себя, забыл про четкий необходимый ритм — и незамедлительно в тебя упрется осуждающий взгляд шефа.
С утра мы снимаем на разных стройках Ашхабада. Пыль, грохот, жара. Камера — как чайник, снятый с плиты. Кажется, что даже пленка в кассетах покрыта липким потом. Торопимся куда-то на окраину, чтобы снять еще один эпизод. И вдруг! — будто чудесное видение: первый раз за все время — тележка с «газировкой», около которой толпа жаждущих. Тут даже шеф не выдерживает:
— Гриша, останови, попьем! — говорит он водителю.
Пьем. Вода с лимонным сиропом и — никак уж не ожидали — холодная!!! Такого блаженства мы не испытывали за все месяцы работы и житья здесь. Может, где-нибудь в Париже или Нью-Йорке были холодильники, а в Ашхабаде — ни одного. Даже чудесные туркменские арбузы приходилось есть теплыми. Раза два в единственном ашхабадском ресторане «Фирюза» пили пиво. Оно было горячим!
По два стакана пьют все. Потом я пью третий и четвертый. Это Кармен еще терпит, уже сев в машину. Но когда я протягиваю газировщице пустой стакан и прошу: — «Повторите, пожалуйста», Кармен не выдерживает и взрывается:
— Ну, хватит, Сережа! — строго говорит он. — Поехали!!!
Не знаю другого человека, который настолько ценил бы время и так откровенно боялся потерять его бесцельно. Даже опасенье, что так может случиться, приводило шефа в дурное расположение духа.
«Запишите в свою книжечку, Сережа: тот, кто не бережет время и теряет его бесцельно, еще не произошел от обезьяны»!
Утро. Без десяти семь. Выезд назначен на семь ровно. Я заканчиваю бритье и на всякий случай выглядываю из окна бакинской гостиницы «Интурист» с третьего этажа вниз. С ужасом вижу одинокую фигуру в белом элегантном костюме. Человек ходит взад и вперед вдоль тротуара, и в этом ритме есть что-то угрожающее. Но на мое счастье машины еще нет. Добриваюсь — и опрометью вниз.
— Доброе утор, Роман Лазаревич!
— Здравствуйте.
Отвечает сухо и проходит мимо. Потом, следуя обратным курсом, говорит еще суше, причем интонация не вопросительная, а утвердительная:
— А пораньше вы никак не могли?!
— Роман Лазаревич! — жалобно протестую я, — так ведь сейчас ровно семь часов.
— А почему я вышел без четверти семь? — жестко и вроде бы не совсем логично парирует шеф.
Тогда, помнится, я не ответил, опасаясь развивать разговор в нежелательном для меня направлении, а сейчас понимаю. Потому «без четверти», что была съемка фильма о нефтяниках Каспия. С этими мыслями шеф засыпал, с ними же просыпался, и, наверное, во сне эта работа не прекращалась.
Есть такой термин — «на боевом взводе». Это значит, к выстрелу не надо готовиться, нажми спусковой крючок, и пуля сразу полетит в цель. Снимая фильм, Кармен всегда был именно в таком состоянии. Полная мобилизация всех творческих сил и физических возможностей, постоянная готовность оценить любую ситуацию и тут же прореагировать на нее. И это колоссальное напряжение он воспринимал не как повинность, а как благо! И он не мог, да и не хотел понимать тех, кто не разделял этого чувства. И как я потом понял, шеф в таких случаях обижался не на собеседника, не на помощника, а за него! Он видел, что человек что-то теряет, чего-то не понимает, и искренно и глубоко огорчался!
«Запишите в свою книжечку, Сережа, — нельзя быть равнодушным. Надо быть беспокойным»!
Это прекрасное, неуемное беспокойство шефа кидало нашу съемочную группу знойным летом 1950 года по всей Туркмении. Середина июля. Поселочек Гасан-Кули. С запада — Каспий. С юга — Иран. С востока и севера — раскаленные просторы Каракумов. Далекий уголок Туркмении, куда мы долго добирались и, наконец, добрались, чтобы снять пограничную заставу.
Мы вылезаем из горячей духоты нашей серенькой, тесной от аппаратуры «Победы». Она забита вещами, техникой, запасами воды и горючего. Сидеть в ней можно, только скорчившись в три погибели, и поэтому наш водитель Гриша, Кармен, Вася Катанян — ассистент режиссера, и я — оператора, с наслаждением выбираемся из горячей тесноты, здороваемся с пограничниками, с любопытством окружившими наш «ковчег» и я начинаю разгрузку. Как только достаю кофр с маленькой табличкой «оператор Р. Кармен», замполит заставы становится серьезным и торжественным.
— Солдаты! — вдруг говорит он бойцам, обступившим нас. — Солдаты! Эта камера снимала воинов революционной Испании. Она мерзла в ледяных просторах Арктики. Она работала на фронтах Великой Отечественной войны и в поверженном нашей доблестной армией фашистском Берлине…
И совершенно неожиданно под жарким, начинающим темнеть небом звучит короткая, эмоциональная лекция о жизненном пути и творчестве «замечательного советского кинорепортера Романа Кармена, который завтра будет снимать нас для документального фильма, предназначенного для миллионов наших зрителей, и мы должны быть достойными этого…»
В далеком-далеком поселочке Гасан-Кули, приютившемся где-то на окраине Туркменской республики, не у кого было проконсультироваться замполиту, негде было прочитать все то, что он сказал своим бойцам, указывая на запыленный кофр с «Аймо», который я не смел тронуть во время этой трогательной речи, и на улыбающегося и немного смущенного Кармена. Он ничего и ни у кого не спрашивал, тот замполит, он все это знал задолго до неожиданной встречи с тем самым Карменом! Вот что было самым удивительным! А я тогда понял, что мое заочное знакомство с Романом Лазаревичем — не такое уж удивительное совпадение, как мне казалось до поездки в Гасан-Кули. Секрет был в необычайной популярности Кармена. И звание «народный артист СССР», которое ему было присвоено, очень точно отражало тот добрый и плотный контакт, который возник между ним и зрителями его фильмов.
А во время нашего возвращения из Гасан-Кули, километров за 70 от заставы, черной туркменской ночью мне пришлось увидеть другого Кармена. В седом корифее мирового документального кино вдруг проявился такой самозабвенно увлеченный мальчишка, и это тоже запомнилось на всю жизнь! Пограничники отсняты. Прощанье затянулось, и мы только с приходом темноты тронулись в путь.
«Ночью попрохладнее», — неуверенно сказал Гриша, так как по ночам тоже бывало нестерпимо жарко и душно.
Фары высвечивают серую ленту дороги, ровно гудит мотор, после прощального застолья так приятно клонит в дремоту. Голова сидящего впереди Кармена начинает безвольно покачиваться из стороны в сторону и периодически склоняться все ниже и ниже. Подложив под голову зарядный мешок (благо в темноте шеф не видит, как я совершаю абсолютно незаконный поступок — мешок-то пылится!), я тоже примостился дремать. Слышу, как Кармен слабым голосом говорит Грише: «Когда устанешь, скажи, я порулю», и думаю о том, что мы с ним будем спать до самого Кызыл-Атрека…
Просыпаюсь от дикого крика:
— Ружье! Сережа, ружье!!! — отчаянно вопит шеф.
Еще ничего не сообразив, вырываю из чехла охотничье ружье шефа, пытаюсь на ходу собрать его, но это никак не удается — машину почему-то все время бросает вверх-вниз и с боку на бок. Кармен выхватывает у меня ложе и стволы и кричит еще отчаяннее:
— Патроны! Патроны!!!
Раз-раз… Два патрона в стволах. Щ-щелк — ружье готово к бою. Машина несется по бездорожью, подскакивая на каких-то кочках, и я вижу, что впереди, в свете фар — лиса! Кармен пытается высунуться из машины, но окно у «Победы» маленькое и он никак не приложит приклад к плечу.
— Лиса! Лиса! — истошно вопит Гриша, будто мы не видим ее без этой подсказки. Кармен открывает переднюю дверцу и прилаживается выстрелить.
Раз! — лиса стремительно кидается влево.
Два!! — Гриша резко поворачивает за ней.
Три!!! — на переднем сиденье пусто…
За распахнутой дверцей жутко чернеет ночь. Я холодею. На полном ходу мой любимый шеф исчез! Выпал из машины! Разбился насмерть!..
— Сто-ой! — истошно ору я. — Гриша, сто-ой!..
Глянув вправо и мгновенно уразумев весь ужас положения, Гриша жмет на тормоз, машину заносит, она останавливается, мотор глохнет.
— Впере-ед! — раздается откуда-то воинственный клич, и, появившись из кромешной тьмы, Кармен с налета прыгает на сиденье, которое он только что так экстравагантно покинул.
— Впере-ед!!!
— Мотор заглох, — мрачно говорит Гриша.
— Лиса убежала, — растерянно добавляю я.
Перед струей света, льющегося из фар, крутится серая завеса пыли, а за ней тихая, черная ночь. Каракумы спрятали от нас лису.
И тут мы все разом начинаем смеяться. Все еще испуганный Гриша, я с шишкой на лбу, набитой во время торможения, Кармен с кровавой ссадиной на локте, с порванной рубашкой, с какими-то колючками в волосах — все мы смеемся так, как, наверное, не смеялись никогда в жизни. И где-то там, во тьме, конечно, посмеивается над нами лиса.
«Запишите в свою книжечку, Сережа, — говорит Кармен, отдавая мне ружье, — никто не застрахован от творческих неудач…»
Помнится, еще один раз пришлось услыхать такой же отчаянный крик Кармена, и тоже он раздавался под черным ночным небом. Но в тот раз — не «Сережа, ружье!», а «Сережа, камеру!»
3 октября 1958 года. Уже несколько дней, как группа приехала на Нефтяные камни снимать второй фильм о морских нефтяниках Азербайджана — «Покорители моря». Впереди несколько месяцев работы, спешить пока некуда — присматриваемся. Вечером поход в кинотеатр. Фильм «Олеко Дундич». Героика гражданской войны. Тачанки, шашки, азарт конных атак. Смотрим, забыв, что под нами плещутся волны, а вокруг — черный ночной Каспий…
Вдруг кто-то проталкивается вдоль ряда и тревожно говорит управляющему, который сидит по соседству с Карменом: «Бахтияр, в море что-то горит!» Управляющий вскидывается как стальная пружина. Будто он только и делал, что сидел и ждал этого известия.
Мы выскакиваем из темноты зала и вместо мглистого неба, черного простора Каспия и цепочки редких огней, уходящих вдаль по эстакаде, я вижу розовые стены домов и багровые отблески на лицах людей, завороженно смотрящих на что-то, что загораживает мне стена кинотеатра. Делаю несколько шагов и застываю, остолбенев…
Обычного ночного моря нет. Вместо него черно-красное, сказочно-жуткое пространство, по которому рассыпаются яркие блики. А вдали уходит в небо какой-то перевернутый конус косматого пламени. Он крутится тугим жгутом и выдавливает из себя черные клубы дыма. Все качается, блестит и мигает.
В первом фильме уже был снят пожар на промысле, и вполне закономерно мелькает мысль: «Господи, опять?!»
— Танкер горит! Людей спасать надо! — раздается звеняще-напряженный крик управляющего и сразу за ним: «Сережа! Камеру!»
До сих пор укоряю себя, что не я первым вспомнил о съемке. Я — оператор-документалист, восемь лет, как уже окончивший ВГИК, два года отработавший на Дальневосточной студии кинохроники, снимавший в группе Кармена фильмы «Советская Туркмения», «Советская Грузия», «Повесть о нефтяниках Каспия», — стоял, разинув рот, и смотрел, как мечется эта непонятная угроза, расколовшая ночь…
Услышав голос Кармена, кидаюсь в общежитие. Комнаты тогда не запирались, и помню, что мелькнула мысль: «не надо думать, где и у кого ключ»!
Схватив кофр с «Конвасом» и аккумулятор, выбегаю на улицу и вместо пустой площади сразу оказываюсь в толпе. Никогда не думал, что на «Нефтяных» столько народу! И сразу испуг — как найти Кармена? Загудели-завыли корабельные сирены, закричали-зашумели люди, резанул слух чей-то истеричный крик… И вдруг, перекрывая все: «Сережа! Камеру»! Продираясь сквозь толпу, спешу на голос, а он, перемещаясь в этом человеческом месиве, все удаляется от меня: «Сережа! Камеру! Камеру!!! «Наконец, выскочив из толпы, вижу Кармена, который спешит за управляющим. Бежим к причалу, натыкаясь на встречных.
Тяжелый кофр и аккумулятор висят на плече и тянут куда-то в сторону. Сердце прыгает где-то у самого горла.. Дыханья не хватает. Навстречу нам по эстакаде то и дело проносятся гудящие машины, бегут люди, постоянно натыкаясь на мой „Конвас“. Чувствую, что скоро споткнусь и рухну вместе со всеми причиндалами…
Наконец, причал. Какое-то судно уже отдало концы и отходит к месту пожара, но капитан чудом увидел машущего руками управляющего, несмотря на неумолкающий рев корабельных сирен, услышал его крики, и вот уже отрабатывает назад, подает корму к причалу. Прыгаем на палубу, пытаемся отдышаться, не в силах сказать друг другу ни слова, смотрим на горизонт.
Корявый столб пламени, перечеркнутый черной полосой низких облаков, на наших глазах становится все тусклее и тусклее. Снимать не можем: чувствительность пленки не позволяет вытянуть ничего. Иногда вдали вскидываются какие-то яркие вспышки, но там, где все пылало, крутилось и угрожало, постепенно воцаряется чернота…
— Роман Лазаревич, — спросил я потом шефа. - А представляете, какие прекрасные кадры мы сняли бы, если бы спокойно поставили камеру на штатив, чтобы увеличить экспозицию, снизили бы число кадросмен и подсняли бы крупные планы на другой вечер с прожекторами и краевым фильтром?
— Запишите в свою книжечку, Сережа,- кинохроникер никогда не должен командовать своими героями. Он просто должен быть рядом с ними, что бы они ни делали».
— Я всю жизнь буду жалеть, что мы не сняли этот грифон, — сказал я.
— И я тоже, — согласился шеф.
«Газовый выброс и самовозгоранье грифона. Столб племени поднимался на 300 метров. После недолгого извержения грязевой вулкан погас», — сообщила на другой день газета «Бакинский рабочий».
Из вещей, которые любил Кармен, сразу после «Аймо» было его ружье. Оно всегда было рядом с шефом, так же, как камера.
— Гриша, стой!
Машина тормозила где-нибудь на пустынной дороге, и Кармен, вцепившись взглядом в какие-то кусты и каменные россыпи, не успевал сказать «Сережа, ружье!», как я начинал собирать его двустволку. Взяв ружье, шеф начинал боевую операцию. Он крался по горному склону, зоркий, осторожный и неутомимый, как вождь племени команчей, вставший на тропу войны.
Трах! Ба-ба-бах!.. — гремело и раскатывалось в ущелье, и мы с Васей выскакивали из машины подбирать поверженных куропаток.
Водители редких встречных грузовиков, наверное, не раз поражались виду нашей верной «Победы», от которой летели пух и перья. Это мы с Васей Катаняном ощипывала добычу. Он — у левого окна, я — справа. Кармен, как главный кормилец, считал ниже своего достоинства заниматься такой чепухой, Гриша сидел за баранкой, так что второй этап охоты был наш. Но когда на дневном привале или уже вечером мы разводили костер, — тут уж все в свои руки снова брал шеф. Мы с Васей относились к ружью без особого почтенья и даже сочинили вполне легкомысленный стишок:
Сидела птичка на лугу,
Подкрался к ней Кармен.
Он птичке выстрелил в ногу,
Попала птичка в плен.
— Не в ногу, а наповал, — недовольно поправял нас Кармен. Вы этим стишком подрываете мой авторитет!
— Роман Лазаревич, так это для рифмы!
Ей сразу голову долой!
И на ходу щипать.
Когда приехали домой,
То птичек было пять.
Мы их, на вертел посадив,
Поджарили без бед.
И всех, кто хочет, пригласив,
Уселись за обед.
Роман Лазаревич очень любил такие походное обеды, и, по-моему, втайне гордился и меткими выстрелами, и тем, что именно он накормил голодную группу.
Так и ездило с нами это ружье, и однажды оно выручило нас из весьма затруднительного положения. 1 мая 1958 года. Серебристый утренний туман висит над Каспием. По эстакаде Нефтяных камней идет первомайская демонстрация. Алые полотнища знамен, лозунги, портреты великого вождя, членов Политбюро и главного человека Азербайджана Багирова, расстрелянного, кстати сказать, после отмены «культа личности». Гулко разносится над гладким, ласковым морем медь труб и буханье барабанов. На площади перед домами — митинг. На трибуну поднимается Михаил Павлович Каверочкин — главный герой нашего фильма. Он начинал первую буровую «Нефтяных». Он стоит над праздничной толпой — сильный, естественный, будто знает, что здесь он получит орден Ленина № 140280, а потом будет удостоен звания Героя Социалистического Труда. Посмертно, когда весь промысел охватит скорбь о его бригаде, когда разведывательную буровую поглотят бушующие волны Каспия…
Кармен любил этого человека. Чудесный фотопортрет Каверочкина висел над рабочим столом шефа в московской квартире.
— Совсем недавно здесь была голая каменистая гряда, — раздается над первомайской толпой нефтяников голос Каверочкина. — Только тюлени и чайки были обитателями этих черных скал. А теперь здесь передовой, всемирно известный промысел. Нам есть, чем гордиться, товарищи!
В тот день мы не могли снять оратора синхронно. У нас не было синхронной камеры. Странно думать об этом сегодня, когда такая аппаратура есть у каждого оператора. А тогда я снял только общий план, чтобы не видно было четкой артикуляции. Каверочкин вышел на трибуну и начал свою короткую эмоциональную речь. А синхронная камера была на берегу в студии «Азербайджанфильм», и она была нужна группам, снимавшим игровые фильмы.
«Запишите в свою книжечку, Сережа, — для документалиста восстановление факта не есть искажение действительности»!
И вот во дворе Бакинской киностудии построена трибуна. Укреплен портрет Отца и Учителя, который был свидетелем настоящего первомайского митинга. Солнце светит на Каверочкина с той же стороны, что и в тот день. Наш герой в той же парусиновой робе, в которой он был тогда.
Я вижу Каверочкина через объектив «Супер-Парво» — камеры, которую придумали еще братья Люмьер и которая так же похожа на современные аппараты, как самолет братьев Райт на сверхзвуковые истребители. Весу в моем «мастодонте» — килограммов 50. На штатив ее ставили два механика.
— Сережа, а вы сумеете? — неуверенно спросил шеф, с удивлением глядя на это допотопное чудо.
— Роман Лазаревич, я окончил ВГИК с красным дипломом, — бодро ответил я.
— Приготовились, — командует шеф через железный рупор. — Мотор! Начали!
Каверочкин картинно взмахивает рукой и начинает:
— Здесь была голая каменистая гряда. Только тюлени и чайки…
— Стоп! Стоп! — кричит наш звукооператор Ага Гуссейн Керимов. «Агуся», как ласково зовет его вся студия.
— Что «стоп»? — преувеличенно спокойно интересуется Кармен. — В чем дело, Агуся?
— Нельзя снимать, — объявляет Ага Гуссейн.
— А что у вас случилось? — любезно-ледяным голосом спрашивает Кармен.
— Ну вот же, — и Агуся поднимает руки к кронам деревьев, стоящих вокруг трибуны. — Вот, они!
— Они же не в кадре, — ласково говорит Кармен. — Неужели вы думаете, что Сережа…
— Зачем смотреть? — упорствует Агуся. — Вы послушайте!
Сам Агуся стоит в наушниках, от него к пульту тянутся какие-то провода, руки у него картинно подняты вверх, и он похож на марсианина, сдающегося в плен. Так кажется еще и потому, что лицо у Агуси трагически-испуганное.
И вдруг до нас «доходит» — воробьи!!! Сотни веселых птичек нахально чирикают в густых ветвях. Как это сразу никто не сообразил — фонограмма не сойдется с тем, что происходило в море?..
— Ерунда! — бодро говорит Кармен. — А ну-ка все разом: ого-го !..
Мы кричим, кидаем вверх камни, палки, и удивленные нашим поведением воробьи затихают.
— Приготовились, — командует довольный своей выходкой шеф. — Мотор! Начали!
— Совсем недавно здесь была голая каменистая… — неуверенно начинает Каверочкин.
Чик-чирик… Чик-чирик… — бойко и нахально раздается из ветвей.
— Стоп! — Кармен зеленеет.
«Уличные птички отщелкивали веселую дребеденъ…» совсем некстати вспоминается мне фраза из Ильфа и Петрова, и я легкомысленно улыбаюсь.
— Ничего смешного! — свирепеет Кармен. — Ничего смешного, Сергей Евгеньевич!
Тут уж зеленею я. «Сережа» и «вы» — так было всю жизнь и это было нормально. Но когда шеф вспоминал мое отчество, я понимал, что поступил очень плохо. Радоваться действительно нечему. Ситуация — идиотская! Столько готовились, специально построили трибуну, привезли с «Нефтяных» портрет Великого Вождя, вызвали Каверочкина, горят ДИГи, подсвечивающие стоящих на трибуне, сорвали смену у какой-то группы, отняли у нее «Супер-Парво», оторвали от работы полстудии, так как все высыпали во двор смотреть, как группа Р. Л. Кармена будет снимать документальные кадры, и вот, на тебе… Воробьи!.
На съемках фильма «Повесть о нефтяниках Каспия». 1953 г.
Лицо у Агуси страдающее. Все по очереди подходят к нему, чтобы послушать «чик-чирики» сквозь его громоздкую систему: микрофон, кабели, пульт, наушники…
И вдруг Кармен смотрит на меня с самой лучезарной улыбкой: «Сережа! Ружье!!!»
Через двадцать минут я снова у «Супер-Парво», а Кармен с ружьем. Тут уж вся студия «Азербайджанфильм», бросив работу, следит за развитием сюжета.
— Приготовились! — кричит Кармен. — Мотор!
Бух! Бу-бух — раздаются два выстрела. Потрясенные воробьи тучей срываются с деревьев и улетают к более гостеприимным хозяевам.
— Начали!
Здесь была голая каменистая гряда… — с митинговым пафосом начинает Каверочкин. — Только тюлени и чайки…
— Нам есть чем гордиться, товарищи! — заканчивает герой, глядя в воображаемую толпу, «стоящую» на месте моей камеры.
— Стоп! — командует сияющий Кармен.
«Запишите в свою книжечку, Сережа: для документалиста нет неразрешимых задач! Нужно шевелить мозгами».
Пришла осень 1950-го — и мы распрощались с Туркменией. А потом пришла зима, и Кармен сказал: «Третьего января летим в Туркмению!» В газетах все прочитали о новой стройке коммунизма. Главный туркменский канал. «Сталин сказал — и зацветут Каракумы».
Сказал. Но не зацвели…
Вокруг на сотни километров — ни души…
Шеф и начальник несостоявшегося канала гидростроитель Калижнюк
Кармен и «Аймо»
Утро в Каракумах (шеф бреется)
Иногда мы на машине, иногда — она на наших плечах
В таких случаях магнитофон был лишним…
Погоду выбрал Кармен
В этот момент пришлось перезарядиться…
Пять машин идут по песчаным барханам, по ровным такырам, по холмам и долинам, похожим на какой-то марсианский пейзаж. «За бортом» — минус десять, а иногда и минус пятнадцать. Пятый день пути по местам, где не ступала нога человека. Ведущие гидростроители решили проехать вдоль трассы будущего канала, а с ними — Кармен с ассистентом.
Я сижу рядом с водителем и на коленях у меня завернутая в черный зарядный мешок карменовская «Аймушка». Я снял ею несколько эпизодов для фильма «Советская Туркмения» и у меня к ней особое чувство! И сейчас, спустя полвека, я помню ее оптику, счетчик кадросмен, прижимную рамку… Помню ее «голос», когда она уверенно стрекотала, снимая тот или иной кадр. Где она сейчас? Пошла под пресс, а потом в переплавку? А могла бы остаться жить и лежала бы где-нибудь на стенде во ВГИКе или в Музее кино, который какие-то умники выживают с его территории. А ведь она когда-то вдохновила замполита далекой пограничной заставы на такую прекрасную речь! Она могла бы продолжать свою службу и теперь, напоминая о своем хозяине, столетие со дня рождения которого мы отметим в этом году…
- Сережа! Камеру!
Я выскакиваю из машины. Шеф снимает, как автомобили переходят участок сыпучих песков. Надсадно рычат моторы, раздаются громкие команды, шумно дышат измученные люди. На таких трудных местах мы иногда за целый день проходим километров пять, не больше.
«Сережа, — задумчиво говорит Кармен, — вот вспомните этот момент, когда у хроникеров будут легкие синхронные камеры и маленькие магнитофоны. Представляете, каким прекрасным был бы этот эпизод, если бы мы могли снять его таким, каким мы его слышим? А ведь мне придется озвучивать его на студии бодренькой музычкой…»
Я сочувственно молчу, и вдруг раздается такая «фонограмма», что я, воспитанный в интеллигентной семье, вопросительно смотрю на шефа.
«Ничего, — говорит он, — это мы вырезали бы, а вот все остальное…»
Он продолжает снимать, но лицо у него грустное. До осуществления его мечты было еще лет двадцать.
«Запишите в свою книжечку, Сережа. Звук в документальном кино должен быть документальным»!
В мутно-серую волну с размаху входит нос небольшого корабля. Кажется, что не выплывет судно, не освободится от мощно накатившего вала. Но вот, дрожа от напряжения, скидывает с себя тонны соленой воды упрямый кораблик, вымахивает вверх так, что видно днище, поросшее водорослями, а потом заваливается куда-то набок и опять — с размаху бьет острым килем по надвигающейся череде волн… Шторм на Каспии. Кармен разбудил в пять утра: «Едем! Наконец-то шторм! Будем снимать отправку вахты на «Нефтяные». Я снимаю, и, что греха таить, мутит!
- Ну как? — спрашивает Кармен, перекрикивая свист ветра.
- Порядок! — кричу я в ответ.
А что я могу сказать? «Почему снимаем не в хорошую погоду»? Так я понимаю: романтика! Для того и ждали неделю, когда по-настоящему заштормит. Ну и политика тоже.«Никакие бури-ураганы не помешают советским людям выполнить задачи, поставленные перед ними партией, правительством, лично товарищем Сталиным и первым секретарем ЦК компартии Азербайджана тов. Багировым!» (кстати сказать, расстрелянным после отмены культа).
Одна кассета отснята, по «Аймо» текут соленые брызги, и я кричу Роману Лазаревичу: «Перезаряжусь!»
Кармен кивает, и я лезу по трапу вниз, в противную духоту кубрика, чтобы протереть камеру, вынуть снятую бобышку и поставить новую. Протираю камеру, осторожно снимаю капли с объектива, когда заглядываю в ее нутро — не попала ли вода внутрь? — и вынимаю прижимную рамку, чтобы на нее не попали капли соленой воды, стекающей с моего лица. Откладываю рамку подальше и… заряжаюсь, чувствуя, что мутит очень сильно, и с наслаждением поднимаюсь наружу.
Снимаю отличные кадры и, довольный своими достижениями, говорю шефу:
- Роман Лазаревич! Можно домой!
Кармен дает команду нашему капитану, мы разворачиваемся и идем обратно, а наша вахта берет курс на «Нефтяные». Вот уже и берег, подходим к причалу. Я спускаюсь вниз, чтобы уложить камеру в кофр, взять кассетник, зарядной мешок и — о, ужас!!! — вижу на диванчике спокойно лежащую… прижимную рамку! Что я снял на второй кассете?!
Когда мы уже на причале, вид у меня, очевидно, весьма кислый. Думаю: сказать шефу или промолчать лживо и малодушно?..
- Что, старик, укачало? — весело спрашивает Кармен.
Я киваю головой и мучительно соображаю: говорить или…
- Крепко вас укачало, — с явным удовольствием замечает шеф. — Эх, молодежь, молодежь…
Материал проявлен, напечатан позитив, и все идут на очередной просмотр. Все идут, а я — как на эшафот! Материал первого ролика в полном порядке! На душе легче. Но второй ролик — без фокуса! Пленка не была прижата к кадровому окошечку. Посередине, там где пружинка, фокус есть, а по остальному пространству — брак!
- А почему весь второй ролик какой-то странный? — спрашивает Мамед Алили.
- Дорогой Алили, — заступается за меня Кармен. — А вы помните, какой был в то утро шторм? Все объективы заливало. Какой уж тут фокус? Хорошо хоть один ролик есть. Все в порядке!
Я с облегчением вздыхаю.
- Сознавайтесь, — тихо говорит мне Кармен, когда мы выходим из зала. — Так не может быть, чтобы один ролик — весь в фокусе, а другой — сплошь не годится? В чем дело?
- Забыл вставить прижимную рамку.
- Укачало, — еще раз с явным удовлетворением констатирует шеф. — И это называется оператор-документалист…
«Запишите в свою книжечку, Сережа: вы можете укачиваться и даже блевать, как лебедь, но только тогда, когда вы без камеры. Как любой нормальный человек. Но когда вы снимаете документальное кино, так поступать не профессионально. Вам ясно?»
Мне было ясно. Неясно было только одно: почему «как лебедь»? Но тогда я не стал выяснять смысл именно такой формулировки.
«Запишите в свою книжечку». Не сосчитать, сколько раз слышал я от Кармена этот лукавый совет. Шутливый, потому что шеф видел — книжечки-то не было. Но все было вполне всерьез, потому что за каждой фразой стоял профессиональный и жизненный опыт Романа Лазаревича, его мысли по поводу конкретных ситуаций, и было его доброе отношение к ассистенту, в котором он видел не живой придаток к штативу, а товарища по работе. И поэтому было очень страшно не оправдать доверие Кармена, подвести его, не сделать так, как он просил или предлагал. На всю жизнь запомнил я свою первую «накладку», когда шеф доверил мне впервые в профессиональном фильме снять три кадра — общий и два крупных. Всего-то надо было снять озеро с цветущими лотосами и два цветка крупно! Но ведь это впервые в жизни и первый кадр карменовской «Аймо»!!! Я от искреннего волнения забыл, что оптический видоискатель камеры находится несколько сбоку, на очень крупных планах оптические оси объектива и видоискателя не совпадут и надо это учитывать. 3абыл!
Я выбрал точку, контровой свет был безупречен! Композиция кадра — тоже! Лепестки розового цветка были просто прекрасны! Но… на экране все было с явной композиционной ошибкой.
Вот тогда-то я и услышал впервые:
«Запишите в свою книжечку, Сережа: если нет сквозной наводки на фокус, надо учитывать параллакс».
Я и карменовская «Аймо»
Сказано было весело. Советы были. Упреков не было.
Роман Лазаревич очень любил снимать сам, и то, что он все чаще и чаще давал свою камеру ассистенту и поручал ему самостоятельные съемки, по достоинству могут оценить только кинематографисты того времени. И понять, что это было результатом душевной широты шефа! На втором фильме «Советская Грузия», где я по-прежнему числился ассистентом оператора, я уже смотрел на карменовскую «Аймушку», как на свою собственную. И это после того, как совсем недавно, в Туркмении, съемочная техника вдохновила меня на такие стишки:
Пот градом.
По лбу, по темени.
Столовая рядом -
Обедать нет времени.
Верблюды идут,
Я несу «Синефон».
Так кто же верблюд -
Я или он?..
Помнится, ассистенты на студии восприняли мое творение с большим удовлетворением. Ведь многие из нас, даже окончив ВГИК с отличием, годами только и делали, что заряжали и чистили камеры, таскали сундуки с аппаратурой и сдавали пленку в проявку. Один маститый шеф так прямо и сказал своему ассистенту: «Я люблю снимать сам, и поэтому не надейся».
А «Синефон» Кармена и вправду был тяжелым. И громоздкий инерционный штатив не легче. И аккумулятор «Эдиссон», который мне достался, весил целых десять кило! Вот и потаскай это с одной съемочной точки на другую по туркменским барханам! Кстати, все равно эта техника приносила только радость. Правда, не в тех случаях, когда кассеты «салатили» или кончалась не вовремя пленка, или разряжался аккумулятор. Хотя, если разобраться спокойно, виновата в таких случаях не техника, а ассистент.
Это было путевкой в киножизнь
Три с половиной года я отработал ассистентом, но когда фильм «Повесть о нефтяниках Каспия» вышел на экраны, в титрах рядом с фамилиями операторов А. Зенякин и Д. Мамедов стояло С. Медынский. Если бы шеф, утверждая титры, записал меня ассистентом, это не вызвало бы у меня недоумения. По штатному расписанию я не был оператором. Шеф дал поснимать самостоятельно, доверил свою камеру и на том спасибо! Но моим шефом был Кармен — и он сделал то, что на его месте сделал бы далеко не всякий!
Шеф, «Синефон» и два ассистента -Вася Катанян и Сережа Медынский
Он потом ни разу не сказал мне: «Запишите, Сережа, что вы должны быть благодарны за мое внимание к вашей творческой судьбе». Этого он не говорил ни разу. Но я «записал». И никогда эти строчки не выцветут и не сотрутся в моей памяти. А с его уходом из жизни я почему-то стал «перечитывать» их все чаще и чаще.
Все ли мы сполна платили ему добром за добро? Не знаю. Но твердо знаю, что в него «влюблялись» все, кого он снимал. В 1953 году моторист Ибрагим несколько дней гонял свой катер, чтобы кадры были поживописнее — ведь снимали не просто нефтяной промысел, а морских нефтяников! А потом с его катера я снимал «проезды-проплывы» среди металлических ног города-острова.
А в 1959 году Ибрагим, рискуя жизнью, в шторм набрасывал петли стальных тросов на причальные сваи во время швартовки судна. Заваливаясь с боку на бок, судно натягивало тросы, они лопались со звоном, разлетаясь в разные стороны чудовищными смертоносными змеями, а Ибрагим первым заводил новые концы, чтобы обуздать взбесившееся судно. «Надо! Кармен снимает приход очередной вахты!»
Меня-то сняли хорошо, а Ибрагима — плохо!
«А меня снимал сам Кармен»
Я снимал, не подозревая, что шеф мне завидует…
А когда в 1969 году я попал на «Нефтяные», чтобы снять небольшой сюжет для киножурнала «Новости дня», то первое слово, которое сказал мне встретившийся Ибрагим, было: «Салам», а второе и третье: «Где Кармен»? А когда я отплывал на логере, закончив съемку, Ибрагим принес на причал половину осетра и банку черной икры: «Передай Кармену»! Икра и рыба, конечно, были браконьерскими, но «не дорог подарок — дорога любовь». Я взял дар Ибрагима…
И тогда же в 1969-м кто-то из нефтяников, постояв рядом со мной и посмотрев на все, что я делаю, сказал снисходительно: «А меня снимал сам Кармен»,
- Да??? — удивился я, потому что такое заявление явно было рассчитано на бурную реакцию. — А где? Когда?
- Вон на той буровой. С вертолета.
И он сразу вернул меня в солнечный весенний день 1959 года, когда с вертолета МИ-2, специально для нас пригнанного на «Нефтяные», сняли боковое стекло кабины и я с комфортом улетал снимать разведывательные буровые, проезды машин по сети эстакад, подход танкера к емкостям для забора нефти. Вертолет возвращался, я перезаряжал кассеты, договаривался с пилотом о новой съемке и снова взмывал в воздух, провожаемый каким-то странным взглядом Кармена, на который я, поглощенный заботами съемки, вовсе не реагировал.
- Сережа, — сказал, наконец, шеф, когда я в очередной раз собирался залезть в кабину, — дайте поснимать…
Может, мне показалось, но интонация была почти жалобная! Во всяком случае, у меня сжалось сердце и почему-то стало немного совестно…
Очень счастливое лицо было у моего дорогого шефа, когда он, забравшись в кабину, поправил поудобнее аккумулятор, закинул на шею ремень моего «Конваса» № 005 и, подмигнув нам, остающимся внизу, взмыл в теплое синее небо, раскинувшееся над «Нефтяными». И хотя он полетел совсем в другую сторону от той буровой, на которую указал мне незнакомый нефтяник, я утвердительно закивал: «Помню. Я тогда тоже был здесь. Кармен, помню, очень долго кружил вокруг вашей бригады».
В тот день, летая над промыслом, снимая поселок, развилки эстакады, катера, спешащие от одного бурового основания к другому, Кармен не мог не вспомнить другую авиасъемку — длинный-длинный пролет вдоль всего промысла из «Повести о нефтяниках Каспия». Кадр, который вызвал бурю аплодисментов в московском Доме кино на премьере фильма.
Летчик Михаил Зорин вел старенькую «Каталину» — американский гидроплан, помнивший боевые полеты второй мировой войны, а теперь призванный Карменом полетать для документального кинематографа.
На носу летающей лодки — пулеметная турель, к которой изготовлено крепление для штативной головки нашего «Синефона». Пластмассовый блистер, защищавший от встречных потоков воздуха, снят — нас будет обдувать изрядно, но изображение должно быть чистым, без помех. И вот мы вчетвером готовы к вылету. «Четверо» — это прежде всего киноаппарат, справа от него — Кармен, слева — я и аккумулятор, а сзади нас, в пилотской кабине — капитан Зорин, который, по-моему, волнуется так, как не волновался перед настоящими боевыми вылетами. Главным оператором сейчас будет он. Как он поведет нашу машину, таким и получится снятый кадр. Я только включу мотор» Синефона«.
- Взлет! — командует Кармен.
Запись речевого озвучания в«зале номер два»
Скачала «Каталина» ведет себя как заправская лодка. Она не спеша устремляется вперед, покачиваясь на волнах. Но вот скорость возрастает, вода начинает с грохотом стучать по днищу, и кажется, что она сорвет обшивку с нашего гидроветерана и никакого взлета не будет. Вдруг гром ударов стихает и остается только ровный гул моторов. Летим.
И вот тут я еще раз убеждаюсь, что всегда нужно слушаться старших. Перед вылетом Кармен сказал мне, чтобы я поставил новую кассету. Но я, как каждый ассистент, очень не любил, когда у меня оставались недоснятые остатки, и, не предупредив шефа, оставил в кассете начатый ролик.
Чем дальше от «Нефтяных» мы улетаем, тем тревожнее у меня на душе. А вдруг Кармен захочет начать съемку, когда мы будем далеко-далеко от промысла? Что тогда?! Тогда пленка кончится как раз на подходе к свайному острову и эстакадам… Как я проклинаю свою дурацкую бережливость! Свою скупость и своеволие! Да черт с ней, с пленкой! Пускай ушла бы вся новая кассета, все 300 метров! В конце концов, такая съемка с Карменом, обдуваемым ураганным ветром, с камерой, установленной на пулеметной турели, с уникальным морским нефтепромыслом бывает только раз в жизни… Но вот Кармен делает пилоту знак, мы разворачиваемся и ложимся на обратный курс. Но цель так далеко. А пленки так мало…
Шеф кивает и взмахивает рукой. Делаю вид, что не понимаю. Сигнал повторяется и я, выгадывая спасительные секунды, делаю вид, что включил мотор, но еще жду. Зная угол зрения объектива, чувствую — еще могу подождать, кадр еще не скомпоновался, морского простора перед промыслом еще много.
Посмотреть в сквозной визир не рискую — Кармен заподозрит в отсутствии профессионализма. Но чувствую — пора! — и включаюсь.
Кармен, «Каталина» и «Синефон»
Пока мне явно повезло: мы не начали снимать издали. Но теперь есть другой повод нервничать — хватит ли пленки до конца эстакады?! Осторожно, так, чтобы Кармен не заметил, передвигаю кольцо реостата, и тахометр камеры показывает, что теперь съемка идет не со скоростью 24 кадра в секунду, а 20… Искажения динамики, по-моему, заметно не будет, но я все-таки выгадаю какие-то метры, удлиню внутрикадровое содержание пролета…
Внизу проплывают наши домики, старый поселок, созданный из затопленных кораблей, разбегаются в стороны разветвления эстакад… Вышки, вышки, вышки, соединенные стальными нитями дорог… Катера, спешащие куда-то… От них тянутся седые усы пены…
Все это я увижу потом, в московском Доме кино, на премьере фильма, а тогда я, как кролик на удава, смотрел на выведенные наружу фрикционы кассеты и по тому, как они крутились, соображал — хватит или не хватит пленки на то, чтобы удачно завершить снятый план…
Кармен не предполагает, что надвигается самая настоящая трагедия. Он, прищурив глаза, внимательно вглядывается вперед. Он не может знать, что происходит внутри кассет, так как фрикцион подающего ролика и пассик на приемную кассету находятся с моей стороны, с его же — только ровные крышки кассеты. А проклятая «Каталина» будто повисла в воздухе и ползет как черепаха…
А что будет, если в конце плана Кармен поднимет большой палец: «Во, Сережа! Отлично!», а я в ответ разведу руками и прокричу ему всю правду? Ужас! Прокричу не сейчас, а после посадки, потому что встречный поток воздуха не даст открыть рта. Ведь защитный блистер снят, и поэтому я не смогу поставить свежую кассету в полете. С ужасом вижу, что фрикцион подающего ролика начинает вращаться все быстрее и быстрее — значит, его диаметр уменьшается так, что скоро конец съемке. А шеф спокойно смотрит вперед.
Лихорадочно соображаю: если метр пленки практически уходит за две секунды, а мы снимаем уже больше двух минут, то шестьдесят метров уже истрачено, а сколько же было у меня в кассете?.. Сейчас камера будет работать впустую?! Какой позор! Какая катастрофа! А Кармен на меня надеялся.
Летчик Зорин ведет съемку
Буровой мастер Михаил Павлович Каверочкин. Такой портрет был в кабинете шефа
Путь до нефти труден!.. (кадр из фильма «Покорители моря»)
Инженер Бахман Гаджиев
Роману Лазаревичу в этот день ровно 52 года…
Шеф на «нефтяных камнях». Апрель 1959 года
Но как ни ползет наша «Каталина», все ближе и ближе конец эстакады и вот он уже должен уйти из кадра… Я это чувствую, я в этом уверен! А впереди все реже и реже стоят разведывательные буровые, за ними — бескрайняя синяя ширь. Очевидно, Кармен хочет, чтобы весь кадр заполнился синевой Каспия, которая зовет покорителей моря вперед, к новым делам и победам.
И тут подающий ролик закрутился как бешеный и замер. Остановился. Только что из него вырвались последние сантиметры пленки. Все. Конец. Конец пленки. Конец съемки. Конец моей жизнедеятельности в документальном кино!
Но в этот момент, когда камера еще крутится без всякого смысла, а я предательски молчу, Кармен спокойно машет рукой: «Стоп!» Демонстративно, так, чтобы шеф отметил мои действия, выключаю камеру. Мы спускаемся на дно кабины, под защиту корпуса от встречного потока, и Кармен кричит: «Может, снять дублик?»
- Роман Лазаревич! — истошно ору я. — Вы же всегда говорите, что снимать дубли — значит, без толку тратить пленку! Не надо! Все получилось отлично!!!
- Ладно, — милостиво соглашается шеф. — Будем экономить…
Все это вспомнилось ощутимо и с тем же волнением уже в Доме кино, когда медленно, величественно поплыла перед зрителями милая, родная эстакада, все ее развилки и ответвления, все ее буровые вышки, многие из которых знакомы, как собственный дом… Съемочный период — полгода. Полгода напряженной, интересной, творческой жизни!
Тогда, во время премьеры, я знал, что Кармену, который впился глазами в экран, снова хочется туда, где шумят волны, гремят буровые, где пахнет морем, нефтью и раздаются веселые голоса друзей!
Михаил Зорин делает последний разворот, следя за извивами эстакады. И как призывный набат звучит музыка Кара-Караева, а Рашид Бейбутов поет:
Песня мужества плывет
На морском просторе,
Трудовой Баку вперед,
Трудовой Баку вперед
Устремился в море!
Бьется яростно волна,
Путь до нефти труден.
Мы ее с морского дна,
Мы ее с морского дна
Все равно добудем.
Через пять лет, в 1958 году вся съемочная группа и наши друзья нефтяники пели эту песню на «Нефтяных» во время праздничного застолья. И хотя наш дружный хор — это не чарующий голос Рашида Бейбутова, но старались мы от всей души, и песня действительно плыла там, где ей полагалось -«на морском просторе».
День рождения Кармена. Ему всего 52 года. Еще многое и многое впереди, а пока в разгаре съемки второго фильма — «Покорители моря». Вечером все в гостях у Кармена. Веселый тамада. Тосты, хорошие добрые речи, сказанные от всего сердца! От всей души!
- Сережа, тебе слово, — объявляет тамада.
И тут мы разыгрываем подготовленный спектакль.
- Я не могу. Я не умею говорить, — мрачно заявляю я.
Искоса взглянув на шефа, вижу, что он немного озадачен моей бестактностью.
- Надо, дорогой, надо, — убеждает меня тамада. — Человек тебе не посторонний. Уважать надо.
- А что сказать-то? — упорствую я. — Я же не знаю. Я не готовился.
Кармен уже заподозрил подвох, но не поймет, что будет дальше и, улыбаясь, ждет.
- Неудобно получается, — говорит тамада. — День рождения все-таки. Давай. Люди ждут.
- А можно, я спою? — спрашиваю я.
- Можно, конечно, — милостиво соглашается тамада. — Если не можешь говорить — пой. Если товарищи не возражают.
У товарищей уже есть слова песни, они знают, где и как ее преиначитъ и когда подхватить. Отрепетировано!
- Пускай поет! — дружно кричат все. — Не может сказать — пускай поет!
Кармен ждет, а я запутываю сюжет еще больше, и повторяю первый куплет без изменений:
Песня мужества плывет
На морском просторе.
Трудовой Баку вперед,
Трудовой Баку вперед
Устремился в море…
Вижу, шеф смотрит с некоторым недоумением.
Бьется яростно волна.
Море — по колено! — истошным голосом ору я, а хор яростно и дружно голосит:
Выпьем свой бокал до дна,
Выпьем свой бокал до дна.
Выпьем за Кармена!!!
Вся песня была — виновнику торжества. Со смехом и аплодисментами ее спели все, кто в этот вечер пришел поздравить Романа Лазаревича. А когда веселый тост был закончен, Кармен подошел ко мне, взял меня за волосы и грозно объявил: «Никогда не прощу, что испортил такую хорошую песню! Завтра же вышлем с „Нефтяных“ на берег„!
По его мнению, это была самая страшная кара, которая может постичь человека. Но таким безмятежным счастьем светилось его лицо, что теперь, при взгляде на снимок, который кто-то из нефтяников успел сделать в этот момент, сжимается сердце…
“Запишите в свою книжечку, Сережа, — говорил шеф. — Мы еще вернемся на „Нефтяные“. Представляете, продолжение „Повести“ и „Покорителей“? Получится трилогия. И сделаем этот фильм в широкоэкранном формате».
И это казалось прекрасным будущим, которое возможно. Выяснилось — не сбудется…
Думаю — как тяжко переживал бы шеф все, что пришло сегодня на те просторы, где когда-то стоял штатив нашего «Синефона». Фильм «Советская Туркмения». Фильм «Советская Грузия». Два фильма в Азербайджане. Каждый — по полгода жизни в республике. И в каждый Кармен вкладывал частицу своей души, помнил героев своих фильмов, дружил с ними, любил их. Они остались на пленке. А его нет. В этом году (2006 г.) Роману Лазаревичу Кармену — удивительному, светлому человеку — было бы сто лет…